Иду над океаном - Страница 11

— Подойдем? — предложил Барышев.

Комэск не сразу отозвался:

— Попробуем. Не увидим, так понюхаем.

— Этот самолет, поди, и пахнет иначе.

Они подождали, пока невысокий генерал с гермошлемом в руках впереди и высоченный, особенно рядом с генералом, подполковник сзади проследовали мимо, помедлили еще и пошли к машине.

Но часовые остановили их еще на подходе. Комэск-два на обратном пути сказал, едва скрывая негодование:

— Ну и садился бы где-нибудь, черт его возьми!

У Барышева машина вызывала любопытство — и только, и он не почувствовал себя оскорбленным, как его комэск. И вот теперь он увидел или почти увидел эту машину и смутно, еще неясно почувствовал, что теперь новый истребитель имеет отношение непосредственно к нему самому. И ему стало томительно и беспокойно. Он не отрывался от иллюминатора: Ан-8 шел в левый разворот, словно нарочно давая возможность Барышеву увидеть это невероятное для полкового летчика скопление машин. Да и сам аэродром не имел конца, и его границы терялись в оранжевом мареве пыли.

Ан-8 удалялся от них, чтобы через минуту-две, когда освободится полоса, снова прийти сюда.

А потом Барышев понял, почему их отправили на второй заход: на ВПП один за другим парами садились истребители. И каждая пара касалась бетона в одном и том же месте, оставляя синее облачко дыма из-под шасси.

Стукнуло, встав на замки, шасси, загудел, затрясся корпус самолета — и снова хлынула, набегая, бетонная полоса, косо понеслись назад за иллюминатором ряды истребителей. А Барышев вдруг подумал, что существует какая-то железная взаимосвязь во всем, что произошло с ним за последние дни: и то, что он улетел на «Аннушке» из пустыни, и Москва, и маршал, и такое неожиданно быстрое направление на Север, и эти машины в самой глубине России, где многие сотни километров, как плотный чехол, скрывают их от мира, и Светлана… Да, Светлана.

Видимо, в августе здесь шли дожди: на проселках под слоем пыли ощущалась засохшая колея, спеклись и потрескались глинистые склоны кюветов. Небо, видевшееся Барышеву на высоте голубым, здесь, с земли, казалось пепельным. Бескрайний день от зари до сумерек был наполнен ревом, рокотом, свистом турбин, тягачей, шорохом и каким-то мощным направленным движением. Да и по ночам с высоты падали на землю прозрачные, мягкие шары грохота — самолеты брали звуковой барьер, и в окнах звякали, отзываясь в зубах, стекла. Но даже не будь этого внешнего, что может увидеть любой, Барышев понял бы сразу: идет массовое переучивание. В столовой, рассчитанной на полк, не иссякали очереди. Шлемы, фуражки, куртки, планшеты гроздьями висели на вешалках, громоздились на подоконниках, тумбочках. Усталые, обветренные техники партиями сменяли друг друга.

Техники занимали в столовой ее правую половину, а в левой — ели пилоты, летно-подъемный состав. Вперемежку с полковниками тут сидели капитаны, старлеи и лейтенанты, и все такие же, как техники, темнолицые.

А истребители все уходили и уходили в небо — парами и по одному — и возникали над ближним приводом, чтобы так же, парами и по одному, сесть на бетон.

Трое суток продержали Ан-8 здесь. Барышев оказался единственным человеком, кто не входил ни в одну группу и был предоставлен самому себе. Он мотался по стоянкам, разглядывая новую машину; лежа в траве, воняющей керосином и хранящей неповторимый самолетный запах, следил за пилотажем, видел, как ушли на восток две восьмерки новеньких машин. Ушли, просверкав фонарями кабин и плоскостями, полированными так, что казались облитыми водой, и не вернулись. Барышев запомнил номера и не дождался возвращения — ушли совсем.

К вечеру вместо этих машин сели новые — баш на баш — две восьмерки, только что с завода. Пригнали их заводские испытатели. Ночью были полеты. Барышев видел, как взлетали истребители, неся позади себя синее ревущее пламя. И пламя это гнулось о бетон, когда машины приподнимали носы над взлетно-посадочной полосой.

Он не мог спать. Под утро, когда в гостиничном номере обозначились, чуть посветлев, окна, Барышев зажег настольную лампу и написал Светлане письмо. Внезапно и просто написалось оно и оказалось, когда он его написал, настолько необходимым, что Барышев тихо засмеялся.

Он написал, не мучаясь и не выбирая слов:

...

«Светлана, лечу над громадной Россией и вижу ваши волосы и ваше платье, и помню запах ваших рук. И свет вижу, исходящий от вас. Лечу, и кажется мне, что во мне что-то поворачивается, как земной шар — мягко и строго…»

И подписал: «Барышев».

Наутро они улетели. Когда уже заняли свой эшелон — поближе к черноте стратосферы, — с земли, точно последнее напоминание, их достал истребитель. Оставляя за собой инверсионный след, он свечой прошел вверх, медленно переворачиваясь, перекидывая солнце с крыла на крыло, точно уголек с ладони на ладонь. И исчез.

* * *

Наконец-то генерал Волков мог уйти из штаба. Он сам не знал, почему ему так нестерпимо хочется скорее лететь: и обстоятельство, благодаря которому он должен был улететь, было пренеприятнейшим, и множество дел требовало его присутствия здесь, в штабе, и все же он испытал почти юношеское чувство освобождения, когда наконец спустился вниз, сел в открытый вездеход и, откинувшись к спинке сиденья, сказал водителю: «Сначала домой».

Молоденький ефрейтор в аккуратной, словно с плаката, гимнастерке водил вездеход генерала, и генерал испытывал к нему почти отцовское чувство. Он сам себе казался грузным и тяжелым рядом с водителем и добрел от этого. Мальчишка, стройный, узкоплечий, с красивым тонким матовым лицом, где поблескивали опасные насмешливые глаза, умел водить машину как-то особенно. Он сидел за рулем прямо, словно джигит на строевом смотре, и работал, казалось, без всякого напряжения, только руками.