Иду над океаном - Страница 13

К оглавлению

Он взял ее за плечо и осторожно поцеловал в уголок рта.

И опять ее губы дрогнули, точно она хотела что-то сказать. И она сказала, вглядываясь в него:

— Ну, как твоя неприятность?

— Еще не знаю. Сейчас вот лечу.

— Прямо сейчас? — спросила она.

— Да, — сказал он и добавил: — Сейчас.

— Пообедаешь? — спросила она.

— Нет, — сказал он.

Они вместе поднялись к нему в комнату. Она села в кресло, а он ходил, собирая то, что брал всегда.

Она следила за ним, видела его то со спины, то в профиль. Он старел — стал грузноватым, закустились на его большом грубом лице брови, жестче стали глаза… Только волосы, чуть поседев, не поредели и не потеряли блеска. И она любила его таким. Может быть, даже больше, чем тогда, в юности. Тогда это был угар — от весны, от победы, от собственной молодости (вообще-то она тогда считала себя уже старухой), а сейчас все она чувствовала спокойно, может быть, это было ощущение доверия — безграничного, переполнявшего ее до краев, не оставляющего сомнений, — того доверия, которое несет с собой какой-то удивительный душевный уют, — и ничто не страшно, потому что кажется, нет силы, чтобы поколебать это. А может быть, то, что она чувствовала и о чем думала сейчас, называлось чувством родного, где все близко и понятно. Она попыталась ответить себе, но не смогла и улыбнулась. И знала, что, хотя он и не смотрит сейчас на нее, увидит эту улыбку. И он спросил:

— Ты что?

— Ничего, смотрю, как ты собираешься.

— Не надоело? Рада, что улетаю? — шутя спросил он.

— Нет. Представь себе. Просто люблю смотреть. Ты такой большой и сильный. Мне кажется, что ты все умеешь делать, и я вспоминаю последний день войны. Тогда ты жарил мясо. Для нас обоих.

— Я помню, — сказал он.

— Миша, — немного помолчав, сказала она, — ты очень горяч, ты сначала подумай, прежде чем решать там.

— Как же может быть иначе? Ты думаешь, мне не жаль этого мальчишку? Он очень любит летать.

— Вспомни, когда ты без разрешения сел в штурмовик, напоследок, и упал… Если бы не болото! Я думала — умру. Но все обошлось, и тебя оставили.

Руки его помедлили над чемоданчиком. Он усмехнулся. Тогда он был полковником, Героем Советского Союза, и никто бы его не снял с летной работы. И потом — война кончилась…

Он, уже готовый к отъезду, поцеловал ее снова и сказал:

— Зови девочек. Мне пора.

Мария вышла. Через минуту появилась младшая, Наташа. В синеньком халатике, из которого она выросла уже, тонконогая и глазастая. Но, глядя на дочь, генерал с дрогнувшим сердцем отметил и особенную стать и опасные ее глаза. И то, что волосы она собрала ленточкой на затылке, а не заплела в косы, как делала для школы, — взрослило ее.

— Улетаю, ослик. Что тебе привезти? — сказал он смеясь.

— Ничего, папка. Себя привези.

— Ну, от меня ты не скоро избавишься.

— Это тебе придется избавляться. Я буду до двадцати пяти лет сидеть на шее отца, — сказала она.

Он взял Наташу за шею и поцеловал ее между бровей, на секунду ощутив чистую прохладу ее лба.

— Ольга, конечно, на работе?

— Конечно, на работе… — в тон ему ответила она.

Волков чувствовал, что больше любит младшую. С ней ему было всегда спокойно и радостно, и понимал он ее лучше. И он сначала исподволь, потихоньку, а потом и совершенно отчетливо согласился с тем, что со старшей, с Ольгой, у него ничего не вышло. Он не считал, что махнул на нее рукой, и не считал, что обделяет ее своим вниманием или лаской; быт их семьи был устроен так, что, в сущности, он мог быть спокойным — от его отношения к Ольге ничто для Ольги не изменилось. Она неуклонно все дальше и дальше уходила от него, жила как-то совершенно по-своему, своим миром, где он был бессилен. Поэтому сейчас при одном имени старшей дочери он невольно почувствовал горечь. И даже подумал: «Хорошо, что ее нет». Ольге было девятнадцать. Она уже подкрашивала губы, даже летом носила обтягивающий свитер и разгуливала по дому в спортивном трико. И ему даже в этом виделся вызов.

Генерал, потрепав Наталью за ухо, сошел вниз, к машине.

И все-таки, несмотря на ожидавшую его неприятность там, на Севере, куда он летел, несмотря на тяжелые мысли о старшей дочери, генерал Волков чувствовал в душе подъем. Когда-то в молодости такой подъем заметно делал его общительнее, он шутил, становился добрее. Сейчас, в зрелости, он переживал такой подъем сдержанно, в себе, никто не мог знать, что с ним происходит. И только два человека на свете, по крайней мере сейчас, знали или могли это узнать — жена да тот ефрейтор-водитель, с которым он часто ездил подолгу и далеко.

Этот подъем генерал испытывал всякий раз, когда собирался лететь. Само ожидание полета, сама дорога на аэродром уже доставляла ему эту полноту жизни, состояние уверенности в себе, в том, что все в конце концов идет правильно. В душе он так и остался боевым авиационным командиром. В частях, где ему приходилось часто бывать, вся полковая атмосфера была для него освежающей и желанной. Даже это несколько снисходительное уважение младших к старшим, эти «Михаил Петрович» и «Иван Сидорович», эти «Кузьмичи», «бати», «деды», которыми награждали пилоты и инженеры своих командиров за глаза, а не «товарищ генерал», как в штабе называли его все, от солдата в проходной до начальника штаба, были для него радостными. Бывали такие минуты, когда в нем появлялось (где-нибудь на оперативном совещании или на разборе полетов в полку) этакое ощущение себя «отцом-командиром». Но, поймав себя на этом, он огорчался и начинал тщательнее следить за собой.