Иду над океаном - Страница 144

144

— Света, — сказал он. — Сегодня мы должны все трое побывать у мамы. Она ведь знает только, что я живой. И больше ничего не знает и…

Она тихо спросила:

— Вы разговаривали сейчас?

Помолчав, он ответил:

— Да. Но даже не в этом дело.

— Я понимаю, — тихо сказала она. — Но я так не хотела этого разговора. У каждого человека есть какие-то свои странности. Но такие… Я не знаю, откуда они у нее.

Следующую ночь они провели у мамы. Но и здесь теперь он не находил покоя. Тревога жила в нем. Он видел, что и Светлана мучается — разрывается ее душа между ним и тещей. Но ничего иного предложить ей он не мог.

Рано утром, поцеловав жену и дочь, он одевался и уходил к вокзалам. Там в толчее, так напоминавшей ему обстановку военных лет, он чувствовал себя несколько спокойней и мог думать. Сначала он зарабатывал тем, что вместе со студентами разгружал вагоны. Расчет производился на месте — на сортировочных станциях, в тупиках, где разгружались уголь и картошка, яблоки и зерно. На станции Москва-Сортировочная его уже знали. Знал и бывший комбат, ведавший теперь набором рабочей силы, высокий, угрюмый, лысеющий мужчина — у него не было ноги. На правой стороне кителя, который он не снимал, наверное, с той самой поры, когда потерял ногу в 1944 году под Яссами, нашивки за ранения — золотистые и красные, — целым ансамблем, словно мемориальная доска. Над левым кармашком — две строчки колодок, уже засаленных, закопченных. Комбат странно брился — его квадратные, словно он яростно стискивал челюсти, скулы всегда покрывала крохотная, но заметная седая щетина, тяжелый подбородок тоже. Кто-то из таких же, как Декабрев, армейских вольноотпущенников назвал его комбатом, а может быть, здесь, на Москве-Сортировочной, искал штатского счастья демобилизованный солдат из его батальона. Но Декабрев почему-то считал, что комбатом его назвали из-за того, что он брал на погрузку и разгрузку, на уборку товарных вагонов в основном солдат. Одни из них исчезали, обретая себя в мирной жизни, приходили новые, но Декабрев еще застал «старожилов» — это были ребята из пехоты, из саперов, стреляные в полном смысле этого слова, рваные, битые, скрывающие под выгоревшими и изношенными армейскими гимнастерками и штанами шрамы и ломаные кости. У тяжелых серых пакгаузов они пережидали остаток дня, ибо работа для них появлялась с наступлением ночи. Фигуры неподвижные — той неподвижностью, которая появляется, когда некуда спешить. Словно дневальные. Хоть скачи, хоть бегай, хоть сиди сиднем, пока не пробьет твой час, — ничего в твоей жизни не изменится.

Декабрев, когда впервые попал сюда, прошелся вдоль этого пакгауза, вдоль неровного прерывистого ряда фигур.

Его окликнули, негромко и буднично:

— Эй, славянин, из каких?

— 35-я механизированная, — ответил машинально Декабрев, останавливаясь и поворачиваясь на голос. Их в группе было трое, они полулежали на старых бревнах. Но окликнул его четвертый, он сидел на самом верху штабеля, свесив ноги. Этот, четвертый, спрыгнул и подошел к нему, оправляя гимнастерку под брезентовым ремнем. Он покусывал веточку белыми ровными зубами, на его рязанском круглом и курносом лице блуждала напряженная улыбка.

— 138-я стрелковая, — сказал он и повел головой в сторону остальных…

— Не в писарях же служил? — солдат взглядом коснулся декабревских орденов. — Специальность, поди, имеешь?

— А у тебя есть танк? — спросил Декабрев.

— Ясно, — сказал солдат. — Водила?

— Механик-водитель, — тихо поправил его Декабрев.

— Не сердись. Рули к нам, — сказал солдат. — Через час комбат будет подразделения сколачивать — на ночь. Сегодня несколько эшелонов картошки из Сибири. Так сказать, тыл — фронту.

Декабрев пожал всем руки. И сел рядом с солдатом.

— Кто это — комбат? — спросил он.

— Подожди, все узнаешь. У военкома был?

— Нет…

— Значит, местный… Эх ты! Да я бы здесь…

Но Декабрев промолчал, и что-то в его молчании показалось солдату такое, что он перестал задавать вопросы. Вздохнул и сказал только:

— Ни хрена. Все будет — это только начало.

Вот эту первую ночь, первую встречу с комбатом, с солдатами из 138-й, заплутавшими на послевоенных дорогах, Декабрев запомнил на всю жизнь.

Комбат отметил его сразу. Может быть, оттого, что печать дома лежала на Декабреве: сапоги начищены до блеска, ордена, белый подворотничок ровно на один и пять десятых миллиметра из-под ворота выгоревшей гимнастерки, что выгладила жена. Потом, когда все миновало, в день защиты своей диссертации вдруг вспомнил Декабрев этот день, вспомнил и понял: не из-за этого комбат тогда отметил его, и дрогнуло его грубое, плохо выбритое лицо: молод, замкнут, ожесточен был Декабрев, и за всем этим прятал необыкновенную растерянность. И еще подумал Декабрев в час защиты диссертации, усталыми глазами рассматривая сидящих в зале членов ученого совета, оппонентов своих: «Комбат пришел на сортировочную неспроста». Он вел своих солдат. Он ни разу не улыбнулся — его выцветшие раньше времени в огне войны глаза смотрели из-под обреза белесых бровей строго и прямо, и проходил он вдоль пакгаузов, мимо солдат с различных фронтов, армий, дивизий, бригад, полков, батальонов, представляющих просто уже только самих себя, припадая на правый протез, выбирая самых уязвимых: недаром же он оставался там до тех пор, пока не иссякла эта струйка, пополняющая его своеобразный запасный батальон. Жгучая, нестерпимо жгучая любовь к этим людям была в нем. Это понял Декабрев в день зашиты диссертации, став уже известным инженером-золотодобытчиком, обретшим независимость. Банкет сделали в «Балчуге». Но после банкета, отвезя маму домой, он отпустил учрежденческую «Победу» с надменным и замкнутым водителем, поймал такси.

144