Иду над океаном - Страница 21

— Товарищ генерал, — сказал Поплавский негромко, повернувшись к генералу Волкову. Но тот все понял сам. И Поплавский сказал: — Действуйте, подполковник. Перехват необходим. Смирнова — в зону барражирования. Машкову — греть моторы.

— Ноль шестой, ноль шестой… Я — «Стебель».

— Вас понял, «Стебель», — буднично ответил из тьмы Курашев, сквозь свист и треск.

И если бы Поплавскому до малейшего оттенка не знаком был его голос, медлительный и, на первое впечатление, бесцветный, точно Курашев всегда был погружен в какие-то свои размышления, — полковник не узнал бы его.

— Слушай меня. Я — «Стебель». Новый курс — сорок семь, высота — десять. Ты понял? Это далеко… Понимаешь?

— Вас понял, «Стебель», курс сорок семь. Высота десять, цель прежняя. Выполняю…

Еще несколько мгновений полковник держал микрофон, уже выключенный, постукивая им по ладони.

Радиальный луч ходил по экрану, поджигая облака и стену снега где-то еще севернее, чем предполагалась встреча, и две точки наших истребителей. И потом с каждым оборотом луча стало все отчетливее видно, что одна точка — та, что стала падать к югу, — машина Смирнова, а та, что шла выше и выше по экрану, — Курашев. Теперь он шел один. Вернее, их было двое — капитан Курашев и его оператор в задней кабине — Рыбочкин. Но Поплавский видел своим внутренним взором одного — сидящего впереди. Он видел ночь за прозрачным колпаком истребителя и, словно сам был сейчас там, чувствовал, как эта ночь, промозглая, не пронизанная ни одним лучом света, смыкалась где-то у горла, и казалось, что это не ларинги обнимают шею, а темнота.

«Теперь он уже над морем», — подумал Поплавский.

И Курашев, пока они шли вдвоем со Смирновым, не чувствовал себя одиноким. Пусть он не видел машины Смирнова — он чувствовал его присутствие в небе, время от времени отвечал земле, и эта ночь, и писк, и треск в шлемофоне не разъединяли их, а, наоборот, связывали.

Полковника он понял сразу, понял и смысл задания. Он не испытал при этом страха или обиды — почему именно его посылает Поплавский, а не Смирнова, почему он отправил сегодня на цель именно их — его и Рыбочкина. Он давно знал полковника и относился к нему не с какой-то любовью или уважением — этих слов он не признавал — не может мужчина любить мужчину. Он и в мальчишках-то ни к кому не относился в своем селе, в доме своем — так вот, «с любовью».

А если любил кого, так это сначала была мать и потом — Стеша, и тут он уже ничего не скрывал с первого мгновения и большой, голенастый, с морщинистым у глаз и у рта лицом и с молодой крепкой шеей, становился беспомощным и добрым — его можно было резать на куски, а он бы улыбался, щурясь и вглядываясь в лицо этой женщины. Но к полковнику — он иначе никогда не называл Поплавского ни вслух, ни про себя — он относился как к самому себе. И ему не мешало ни то, что тот — полковник, а он всего лишь застарелый капитан, ни то, что почти всю левую половину полковничьей тужурки занимали ордена. И приказы полковника, и его злословие, и постоянную едкость он воспринимал спокойно, точно сознавая: будь он на месте полковника, он поступил бы так же, сказал бы то же самое. Шесть лет он здесь, на Севере, и шесть лет полковник командует им. И Курашеву казалось, что полковник с незапамятных времен все полковник, все так же хромает и все те же ордена у него, и что и в войну он был таким же полковником. И Курашев знал, что полковник точно так же относится к нему. Не часто, а раз или два за лето полковник ездил с ним на рыбалку, когда шел лосось. Он приходил к Курашеву домой, садился, не снимая своей теплой летной тужурки, сидел, вытянув больную ногу, закуривал и следил одними глазами, не поворачивая головы, за тем, как Курашев, в коротковатом для него вылинявшем свитере, мослаковатый и сильный, собирал снасть, снося из домашней кладовочки то, что нужно было иметь на реке.

Стеша занималась ребятишками — двумя пацанами, очень похожими на отца, и не задевала мужчин, и ничего не говорило ее лицо, только полковник понимал остро и чутко, что здесь, в этом доме, все прочно и навсегда.

Они вдвоем уходили на улицу, Курашев отпирал сарай. Полковник помогал ему выкатить мотоцикл, и пока Курашев на ощупь готовил к запуску мотор и уходил в сарай, и гремел там во тьме канистрами, и заливал горючее в бак, а потом запускал мотор, — складывал имущество в багажник, расчехлял люльку, влезал в нее, устраивался и, снова закурив, молча ждал начала движения. Курашев доставал запасные очки, давал их полковнику — все это под осторожный стук мотора на малом газу. Потом они выезжали, петляя по невидимой во тьме дороге между сараями, клетушками в тесном дворе, на щебенчатую дорогу, и мотор работал пока так тихо, что люлька в ямах и в кювете, через который им нужно было переезжать, скрипела и стучала громче, И на рыбалке их отношения не менялись нисколько, лишь теперь старшим был Курашев. Все это было очень естественно для обоих.

И Курашев, услышав в наушниках голос полковника и поняв тайное значение приказа, помедлил мгновение с ответом вовсе не потому, что поколебался. Ответить сразу ему помешало то, что перед глазами мгновенно предстало знакомое ему пространство. И он еще к тому же вспомнил майора Солнцева, который тоже получил такое задание и которого потом с вертолета искали трое суток и нашли. Курашев встречал его вместе с другими летчиками эскадрильи и, когда Солнцева вынесли из вертолета, видел выражение его глаз. Он смотрел на окружавших его летчиков так, точно умел смотреть сквозь них, видя то, что пролетел.