Иду над океаном - Страница 56

По вызову приехали врачи «скорой помощи». Штоков же постоянно лечился в поликлинике облздрава, Жоглов знал его врача. Он тут же позвонил дежурному в поликлинику, попросил известить этого врача о случившемся и послать его сюда. Он сам не знал, зачем мог понадобиться этот врач. Но это было первое, что пришло ему на ум.

Почти два часа Алексей Иванович, а также Валеев и Зимин, и сосед Штокова по квартире, артист в пальто поверх майки, стояли на лестничной площадке, курили и почти не разговаривали. Лишь около шести утра Жоглов нашел в себе силы вновь пройти в квартиру. Жене Штокова, Софье, было плохо, у нее сидели соседки.

Валеев сел в машину и уехал, предложив предварительно развезти по домам всех, кто того пожелает. Но Зимин, а потом Жоглов отказались. Они вдвоем вышли на улицу и пошли по асфальту.

Желтые листья светились на мокрой мостовой, город в этот час был пустынным. Их шаги раздавались гулко. Шли молча. Алексей Иванович вспомнил про рукопись Штокова, которую он оставил у себя в столе, и сердце у него заболело.

* * *

Семьдесят лет — это семьдесят лет. Штоков понимал это, поэтому и сел писать свои записки. Алексей Иванович долго не мог простить себе, что не заметил состояния старика накануне. Ну, а если бы заметил, то что? Не стал бы говорить с ним? Или не взял бы записок? Ни того, ни другого он не смог бы сделать.

Штоков умер от старого недуга, который давно сделал его таким медлительным.

В кабинете главного хирурга, где кроме самого Арефьева находился лечащий врач, Алексей Иванович познакомился с заключением патологоанатомов. Он читал его, сидя в массивном кресле, глубоко утонув в его мягких подушках.

— Этого давно следовало ожидать, — сказал Арефьев. — Пятнадцать лет гипертонии да плюс ревмокардит…

Он говорил это для Жоглова. Алексей Иванович кивнул головой. Арефьев говорил разъясняюще и по-профессорски ворчливо.

— Но он очень редко обращался к нам, — сказала женщина — врач Штокова. — Сама не навестишь, не напишешь, чтобы пришел, — не покажется. Я несколько раз находила его с давлением двести двадцать, а он — на ногах. Малейшая эмоция — и вот…

— И… полноте, дорогая, — почему-то с раздражением сказал Арефьев. — Что за жизнь без эмоций. Не бревно же, помилуйте!

Алексей Иванович распрощался с ними. Ему было как-то нехорошо. И вдруг он вспомнил, что этажом ниже лежит Климников. За делами он все забывал его навестить. Да и хотелось Алексею Ивановичу его увидеть. Он искренне жалел всех, кто серьезно заболевал. Сам же и не помнил, когда болел всерьез. На профилактическом осмотре врач его удивился:

— Давление у вас, дорогой Алексей Иванович, почти как у летчика-истребителя.

Климников очень обрадовался приходу Алексея Ивановича. Бледный, исхудалый, измученный, он весь засветился навстречу крепкому, сильному, сбитому до тугости Жоглову. Он с удовольствием оглядывал его горячими больными глазами и улыбался. Но Алексей Иванович не мог смотреть ему в глаза. Он напугался: знал, что Климников болел, но не представлял себе, до чего болезнь может изменить человека. Некоторое время Алексей Иванович не глядел на него, но потом глянул, и что-то внутри у него поплыло — тепло, взволнованно и щемяще.

Солнце светило в палате вовсю. С тех пор как оно взошло утром, через несколько часов после смерти Штокова, так и светило не переставая. На улице это было не особенно заметно. Холодный ветер гнал по синему небу тонкие облака, а в помещении, в палате, где всю стену, обращенную прямо к реке и к горному хребту, занимало окно, было тепло и светло. Солнце нагрело пол, предметы. Было такое впечатление, что здесь свой микроклимат — вечное, застарелое лето. Из окна палаты была видна река во всю свою темно-фиолетовую ширину, дымчатый, не то в мареве, не то в дымке хребет по ту сторону реки.

Алексей Иванович встретился взглядом с глазами Климникова, и ему показалось, что тот молча спрашивает: «Что, плох я? Сколько мне осталось?» Алексей Иванович не мог ему улыбнуться, хотя искренне хотел это сделать. Он пожал истончившуюся горячую руку Климникова и сел напротив в кресло, плотно стиснув руки коленями.

Никогда прежде они особенно не дружили. Дела их были весьма разными и натуры совершенно различными. Климников горячий, прямой, энергичный, готовый в любую минуту спорить, ни разу не повел себя так, чтобы Жоглов отважился на проявление дружбы. Да и моложе Жоглова Климников был лет на семь. А сейчас Климников не скрывал своей радости от прихода Жоглова.

— А я, брат, ничего тебе не принес, — огорченно проговорил Алексей Иванович. — Дело тут не шибко веселое…

Эти последние слова слышал и Арефьев, который в это мгновение появился в дверях.

— Вероятно, плох же я, что вы тут все о смерти говорить боитесь, — усмехнулся Климников. — Я ведь знаю, Жоглов, отчего ты здесь. Но у нас со Штоковым недуги разные.

— Я пойду, — сказал Арефьев. — Я вам не нужен?

— Чайку бы нам, профессор… Прикажите, а?

— Хорошо, я скажу…

Они остались вдвоем.

— Жаль старика, Жоглов, хороший был старик, умный… Умирают человеки — ничего тут уже не попишешь и постановления не вынесешь.

У Климникова был рак легких, говорил он с трудом, задыхаясь, останавливаясь передохнуть. Но с каким-то упрямством он не сокращал свою речь, договаривал слова до последней буквы, словно сам себе что-то хотел доказать.

Кисти рук Климникова, кожа лица, босые ноги в тапочках — несли на себе тень страшной болезни. Но он с нетерпением ждал, когда Жоглов заговорит. И Жоглов, пряча глаза и не разнимая рук, неожиданно для себя стал рассказывать обо всем, что произошло за последнее время. О письме выставкома, о встречах с Валеевым и Зиминым, о собрании на «Морском», о том, какое впечатление на него произвел завод. Рассказывал о своем разговоре со Штоковым вчера, о его смерти сегодня. Даже о том, что говорили только что в кабинете главного хирурга. Он рассказал о своих думах. Словом, Жоглов изложил все. Даже о записках Штокова и о том, что Штоков сказал ему, отдавая эти записки.