Иду над океаном - Страница 117

117

Потом они сидели в номере Курашевых и пили жиденький гостиничный чай.

И Мария Сергеевна смертельно, до тоски, до одиночества жалела, что не может позвать их к себе, — не надо им мотаться в гостинице, чужой и казенной, пусть бы пришли к ней, пусть бы в ее доме стало шумно и суетно, пусть бы она сама распределяла их на ночлег, готовила ужин, пусть бы они накурили в ее доме… Она сама не знала, почему ей этого хочется. И она могла их позвать. Но она знала, что вот-вот приедет Волков, может быть, он будет не один, а с Алексеем Семеновичем. И этим офицерам будет неловко и трудно. Да они и сами не поедут.

Она слушала Стешин голос, не очень понимая, что она говорит, потому что думала обо всем этом с тем же чувством, что и в молодости, в Москве, когда охрана не пустила к ней в дом подруг после зачетов… Только тогда она была моложе. А сейчас она умела держать себя в руках. И если тогда ей было обидно и она проревела совсем по-детски всю ночь, то сейчас лишь горький комок мешал ей дышать.

Коренастый, подтянутый полковник не притронулся к чашке. Он сидел напротив Марии Сергеевны, словно за столом заседаний, пряча руки. Курашев позвякивал ложечкой в стакане — посуда была у них разномастная.

Мария Сергеевна подумала, что она не может уйти отсюда одна, что если она уйдет, то потеряет что-то очень важное, от чего-то отступится и, может быть, навсегда.

— Стеша, что скажут твои спутники, если я увезу тебя к себе? — Она обвела их всех взглядом.

— А что, Стеша, поезжай… — негромко сказал Курашев.

— Поедем, Стеша, а? Я сегодня дома одна… — Она сознательно соврала, но подумала, что, может быть, Волков на самом деле не вернется еще сегодня.

Она снова посмотрела на офицеров. Что-то знакомое-знакомое, только забытое и очень давнее почудилось ей в лице полковника, но она не вспомнила.

— Хорошо, — просто и тихо сказала Стеша.

Когда Поплавский и Курашев проводили их к машине и вернулись, Поплавский подошел к столу, стоя, залпом выпил свой остывший чай. Он крепко поставил чашку на стол и вдруг, глядя мимо Курашева, сказал:

— Курашев, я знаю эту женщину. Я знаю ее много лет.

Он повернулся, надевая фуражку, сказал с порога:

— Отдыхай, — и вышел.

Поплавскому казалось, что еще не кончился тот последний полет, когда он мучительно вспоминал полузабытое лицо женщины, которая сидела на обрывистом берегу реки… Теперь он вспомнил. Это была Мария Сергеевна…

Он шел по коридору гостиницы, устланному чистой, но исхоженной ковровой дорожкой, не слыша своих шагов.

«Она почти не изменилась, — подумал он, — словно и не прошло двадцать три года. Она просто повзрослела…»

Они не могли не встретиться; эти две женщины. Мария Сергеевна и Стеша. И если бы они не встретились никогда, если бы Курашев слетал на перехват и благополучно вернулся, и если бы… Да много «если бы» подстерегало их в пути. Но ни одно не стало действительностью. Еще не вдаваясь в первопричину их отношений, а просто удивляясь той силе, что влекла их друг к другу, — они обе думали так или приблизительно так и в машине «скорой помощи», и дома у Марии Сергеевны в первые минуты, которые были заполнены хлопотами и суетой, обычными для такого положения.

— Мы будем у меня, в моей комнате, Стеша. Хорошо? Ты — в душ. Если хочешь — залезай в ванну. Я сейчас все приготовлю, а потом — ко мне. — Мария Сергеевна говорила и говорила, хлопотала и двигалась по комнате, давая себе время найти ту струнку в себе, в Стеше, то мгновенье, когда можно стать самой собой, когда начнется главное…

— Чего бы ты хотела поесть, Стеша? — вдруг спросила Мария Сергеевна. И руки ее замерли над стопкой чистого, пожалуй, еще ни разу не надеванного ею.

— Ну, честное слово… Я, право, не знаю. Я вовсе не хочу есть… Мы…

— Нет, нет… Я знаю, как вы… Да ведь без еды и нельзя. Мужики в таких случаях водку пьют. А мы будем… Ну вот… — И Мария Сергеевна счастливо засмеялась, откидывая назад голову с тяжелым узлом темных волос, шелковистых, отливающих золотом и каким-то незнакомым, но драгоценным металлом… — Я накормлю тебя тем, чего сама смертельно хочу. Знаешь, когда я была маленькой, я жила в деревне. Нас у отца было трое, но девчонка — одна я. Родилась я поздно. Позднее брата последнего на десять лет с хвостиком. А мамы, как я стала помнить себя, не было уже, она умерла. Так до сих пор и не знаю отчего, но ее не было. И отец и братья очень любили картошку в мундирах. Ты не поверишь, какая это прелесть! Когда я смертельно захочу есть, я вспоминаю не то, что дома осталось, а именно картошку с постным маслом, горячую, в мундирах. Странно устроены люди. Вот ведь как давно все это было, а я помню.

— Они и сейчас живы?

— Нет, Стеша. Их нет. Отца в тридцать втором нашли под мостом. Сказали — ехал в район на тяжелой телеге и провалился на мосту на этом. Это осенью было. Старший брат в финскую погиб. А средний — с войны не вернулся. Как ушел, так и ни звука ни от него, ни о нем.

У Стеши в жизни вышло наоборот — они жили вдвоем с матерью. Отец ушел в другую семью. Но ушел так просто и безоговорочно, словно умер. И они обе никогда не вспоминали о нем. А мать и сейчас работает на комбинате, и не едет к ним, Курашевым, потому что помнит свою судьбу — свекровиных рук дело, что осталась одна с дочерью и потому еще, что пока «и ноги ходят, и руки делают…», но, правда, теперь уж, наверно, приедет: стареть стала. Но, может быть, в самом тоне, каким Мария Сергеевна рассказывала, было что-то такое, что делало их прошлые жизни похожими одна на другую, словно и жили они по соседству и в одно и то же время решались судьбы их обеих. Стеша твердо, но недолго посмотрела в глаза Марии Сергеевны и увидела, как в них, устремленных к Стеше, распахнутых, что-то словно подтаяло. Да и сама Стеша с трудом проглотила комок в горле.

117