Иду над океаном - Страница 150

150

Барышев писал:

...

«Когда я веду машину к бетону ночью, словно ухожу под воду, — день остается наверху. И еще над Ближним приводом мне видны раскаленные солнцем вершины скал, они стоят в конце земли — над океаном».

Барышев писал оттуда, со дна неба:

...

«Я стою у порога гостиницы. Здесь тишина от снега. И узенькая тропиночка между сугробами. Сейчас пойду — и скрип унтов будет слышен на твоей Грузинской — такая здесь тишина, хотя слышно, как техники пробуют турбины дежурной пары…»

Так писал Барышев. И словно она сама видела этот снег — и летчика, неуклюжего от меховой одежды, и слышала эту тишину, в которой и гул турбины, и скрип шагов. Он писал так, точно письмо — вернее, лист бумаги — все время лежит у него на столе. И он только дописывает всякий раз что-то. И Светлана не знала, что именно так это и было. Он не писал ей писем в обычном смысле слова — он писал одно письмо, все это время писал одно письмо, отправляя его по частям. И только одного не было в его письме — имен товарищей. Значит, ему там трудно.

Все это она вспомнила ночью. И долго не могла уснуть. Если бы можно было бросить все и хоть на мгновение ступить на их — отца и Барышева — землю, прислониться горячей щекой к снегу. Взять его в пригоршни и окунуть в него лицо. Университет?

И вдруг она подумала: а собственно, почему нельзя? Если все ясно между людьми. Если больше нельзя жить по отдельности. Если забывается лицо? Почему нельзя?

«Я поеду к ним, — сама чувствуя, как отливает кровь от пылающего лица, подумала она. Но за этим встало тайное, страшное, властное. — Жена… Я буду его женой. А он моим мужем…»

Еще никто и никогда не видел ее раздетой. Никто ни разу не прикоснулся губами к ее лицу. Так получилось. Никто. И ни разу не возникало в ней ни любопытства, ни желания.

Этим летом студенческий отряд университета с музыкой и знаменами двинулся в Казахстан, на уборку урожая. И Светлана поехала тоже. Жили в палатках на краю степи. Было интересно и весело, хотя уставали все, как черти. Мальчишки поднимали девчат, которые сваливались после работы. Жгли костры, кипятили чай, пели, бродили по степи, пахнущей хлебом и соляркой. Может быть, оттого, что Светлана оказалась слабее всех — ее на это почти не хватало. И сквозь усталость она воспринимала их вечеринки, как во сне — пела вместе со всеми, глядя неподвижными глазами в желтый (оттого, что жгли солому) огонь, куталась в чей-то пиджак, тоже пахнущий соляркой и хлебом. Случалось, даже засыпала, прислонясь к крупному теплому плечу Верочки Ласкиной. И подруги уводили ее, сонную, в палатку.

По сути дела, впервые Светлана оказалась так далеко от дома — без мамы и без бабушки, без теплых булочек с кремом по утрам, без своей светлой и тихой комнаты, без своих книг. И спала на матрасе, набитом сеном, и подушка у нее была крохотная, да и работала она тогда впервые в жизни. А девчонки, возвращаясь из степи, рассказывали друг другу — их в палатке жило четверо — о происшествиях за ночь. И все это было: «Он мне — …А я ему…» Светлана, если просыпалась, Слушала спокойно, улыбаясь и не понимая, что тут интересного. Ну, нравилось ей видеть загорелые сильные юношеские торсы — на работе, на току. Невольно отмечала про себя, как красиво сидит за рулем грузовика староста их курса. Руки у него были красивыми — энергичными и с тонкими, но сильными запястьями. И что из того, что пиджак на ее плечи вечером, когда из степи течет прохлада, накинул он?! Да ничего! Но как-то раз перед рассветом она проснулась оттого, что кто-то назвал ее имя — усталость вечерняя была велика, и сон не получился глубоким. Да и не умела еще она спать там, где много людей. Говорила Верочка:

— Ну-ка, Ирка, посмотри, не спит Светлана?

— Спит твоя Светлана, — ответила та, наклонив свое лицо к Светлане и приглядываясь к ней. — А что, при ней стесняешься?

— Мала еще.

— Да она ничуть не моложе нас. Что уж там?

— Мала еще, — повторила Верочка.

И стала потом рассказывать, что произошло у нее с парнем из соседнего стана, — там жили мальчишки из Бауманского высшего технического. Парень был опытный. Он сразу догадался, где расстегивается ее лифчик.

Светлана почти машинально спросила:

— А зачем? Верочка, зачем ему лифчик?

Шепот оборвался. Косматая Иркина голова возникла над нею в слабых рассветных сумерках — вход в палатку прикрывал только марлевый полог — не от прохлады, от любопытных.

— Ты что? — спросила Ирка. — Блаженная или притворяешься? Тебе еще никто бюзика не снимал? Никто грудь твою в ладонь не брал?

Чем-то Светлана обидела своих девчонок. Но в это мгновение ей было не до всяких тонкостей. Она поняла вдруг — и ей сделалось жгуче стыдно, даже дыхание перехватило. А Ирка, не дождавшись ответа, рухнула на свою постель.

— Подожди, — глухо сказала она. — Олег снимает не только бюзик…

— Ирка! — оборвала Верочка.

До самого того мгновения, когда надо было вставать, Светлана молча проплакала, закутавшись в одеяло с головой.

Да, она была не моложе их, и знала хорошо Светлана, что Олег неспроста часто оказывался или рядом, или так, чтобы можно было ему видеть ее.

От тяжелой деревянной лопаты у нее на ладонях образовались мозоли, пришлось забинтовать кисти рук. Так и работала. Вечером Олег приехал за ними, чтобы отвезти на стан. Все уселись, а она замешкалась с бинтами: повязки сбились, ослабли. Олег стоял возле кабины, потом подошел.

— Давай помогу.

Светлана протянула ему руку, с которой свисали концы бинта.

150