Иду над океаном - Страница 27

Немало лет отделяло Волковых от их первой ночи весной сорок пятого — ночи в полусожженном немецком лесу, на пахнущей гарью и землей низкорослой траве среди голых стволов деревьев. Но ничего подобного этой, последней их ночи они не переживали — ни он, ни она. Оба они не спали и с непроходящей остротой ощущали, как тепло одного тела переливается — спокойно и бесконечно — в другое.

Они не разговаривали. Волков, словно при дневном свете, видел близко перед собой сияющие глаза Марии Сергеевны. И сияние их было необыкновенным — они сияли темной глубиной зрачков, заполнивших ее глаза. Ее лицо заострилось, но было спокойным, даже скорее грустным от скорбных складок, пролегших от уголков рта и над прямыми длинными бровями.

Мария Сергеевна, положив ему ладонь на грудь возле горла, не улыбаясь, разглядывала его и не думала ни о чем, кроме того, что видела в нем. Молодым он не был таким красивым и понятным ей, как ей сейчас казалось. Все в нем тогда было для нее словно подаренным на елке. Теперь она знала все морщинки на его тяжелом лице, знала, о чем он думает, и знала, что бывает с его лицом, когда он думает.

Сейчас она жалела, что упустила столько времени, жалела, что все годы их жизни не видела его и не понимала так, как в эту ночь, забывая, что ни пять лет назад, ни год, ни даже за час она не была готова к этому и что сама жизнь, все, что с ними случилось, готовило для нее это прозрение.

Надо было родить двух девочек и увидеть их на его руках, надо было сделать сегодняшнюю операцию, надо было дождаться его сегодня, надо было ждать, когда кончится затянувшаяся вечеринка и потом ехать в темной машине по пустынным влажным от тающего снега улицам столицы и слышать с замиранием сердца его дыхание и надо было так ощущать его присутствие за своей спиной.

* * *

Волосы у Натальи были длинными, шелковистыми, упругими и отливали рыжинкой. Наташа в свои семнадцать лет уже знала их прелесть и любила их, они приносили ей много радости и заботы, и даже эти ее заботы были для нее радостными. После ванны она подолгу сушила их и расчесывала перед громадным зеркалом, хмуря бровки и притворно сердясь. Она как-то томительно радостно ощущала их тяжесть, когда чуть закидывала назад голову. И не знала, что это с ней такое.

Может быть, она знала это, но боялась думать так, как подсказывала ей нарождающаяся в ней женщина. Она не любила свое тело — худенькое, узкобедрое. Но что-то подсказывало ей, что пройдет еще немного времени, и ее руки и плечи нальются силой, а худая длинная шея станет стройной и гибкой. Всякий раз, когда она видела себя обнаженной, она смущалась, ей казалось, это стыдно — так разглядывать себя, так чувствовать всю себя — от пяток до макушки, до мороза по коже, но ничего не могла с этим поделать. И почти сознательно затягивала свое одевание. А в последнее время пускалась на маленькую хитрость: когда кто-нибудь мылся в ванне, шум воды был слышен в гостиной, и она не закрывала кранов, и вода с шумом лилась все время, пока Наташа стояла перед зеркалом. Это давало ей возможность выходить из ванной с независимым видом. Но именно это — и блестящие глаза, и взволнованность, и какая-то снисходительность к домашним, особенно к старшей сестре, выдавали ее. И ни для кого почти не было тайны в ее состоянии.

Они были очень похожими — Ольга и Наташа. Но похожесть их строилась как-то странно — если взять отдельно детали — нос, губы, глаза, волосы, фигуру, походку — ничто в Ольге не напоминало Наташу, и наоборот. Но когда они были рядом, сходство их было разительным.

Наталья не хотела обидеть сестру, когда, проходя мимо, небрежно обронила:

— Опять решаем вопрос: быть или не быть?

Ольга сидела за столом в гостиной и что-то вертела в руках. Она подняла взгляд на сестру, и глаза ее недобро сверкнули.

— А ты этот вопрос уже решила?

У Натальи екнуло сердце (именно сегодня ей не хотелось ссориться), но было поздно.

— Что поделаешь, уже…

— Когда же, утром? Или сейчас, в ванной?

Наталья покраснела.

— Во всяком случае — в девятнадцать лет я это буду знать точно…

— И безусловно — быть?

— Да, только — быть.

Ольга усмехнулась. И вдруг что-то в ее облике изменилось — она словно обмякла. Она сказала неожиданно тихо и убежденно:

— А я вот, понимаешь… Никак не могу я решить этого вопроса, Наташа…

Наталья, готовая уже вспыхнуть и наговорить резкостей, уже собиравшаяся обидеться до слез и уже жалевшая испорченный вечер, растерялась. Никогда сестра не говорила с нею так. И это перевернуло ей душу. Она не знала, что делать и как ответить. Сквозь себялюбие до ее сердца дошло чужое, неожиданно серьезное горе Ольги.

Наталья ничего не ответила. Она немного постояла, потом медленно вернулась к столу и молча села рядом — стол был большой, овальный, за ним собирались Волковы и гости, когда они были. И стулья, обитые темно-красным нейлоном, стояли просторно и всегда на одном и том же месте.

— У тебя плохо? — только и нашлась Наталья.

— Нет, все в порядке…

— Что же все-таки?

— Все равно, Наташка, ничего ты не понимаешь. Ты какая-то совсем другая…

— Тогда я действительно ничего не понимаю. У нас с тобой разница почти три года. Так?

— Так.

— У обеих у нас — папка один. Так?

— Так, Наташка.

— Тогда в чем дело? Ну право же, Оля!

— Что я могу тебе сказать? Ты живешь совсем иначе. Это — тут, — Ольга приложила ладонь к груди. — Это тут вот! Институт? Ну, пойду я в институт — не пойду. Что от этого изменится? Да ничегошеньки. Может, только ребята наши — «др-р-ужный коллектив» — пожалеют, что меня нет — и то лишь день-другой… И все.