Иду над океаном - Страница 28

Наташе не хотелось плохого. И она было подумала, едва сдерживая слезы: «Ведь знает же, как мне будет тяжело, знает… Не могла будто в другое время сказать!» Но оборвала себя.

— У мамы сегодня операция. Та самая… Ты не звонила ей?

— Нет. Нет, не звонила.

— И я тоже… Была на гимнастике. А оттуда не позвонишь. Может, позвоним сейчас? — спросила Наташа, заглядывая Ольге в глаза.

— Ерунда. Поздно, — резко ответила та. — Эти вещи надо делать от души, а не из…

— Мама все равно будет рада.

— Вот видишь, — усмехнулась Ольга невольно, — я же говорила тебе — ты совсем иначе живешь. А ты обиделась.

— И ничего я не обиделась.

— Ладно. Ты знаешь, и я знаю.

— И ничего ты не знаешь!.. Ничего…

И обида, жалость к себе, жалость к Ольге, досада, что забыла позвонить матери в такой важный для нее день, наконец вырвались наружу. Все знали, как Мария Сергеевна ждала этой операции, как боялась ее, как вся светилась и тревожилась последние дни. И Наташа, упав липом на стиснутые на столе кулачки, заплакала… Она забыла, что сама затеяла весь этот разговор, сама обидела Ольгу высокомерием, а винила ее теперь во всем.

Ольга сидела, глядя прямо перед собой, и лицо ее было пустым и постаревшим. Потом она поднялась и, помедлив над сестрой, все с тем же выражением пошла к себе.

Она шла неторопливо и спокойно. Почему-то ей было зябко, и она стягивала ворот ситцевого халатика под подбородком.

Наталья плакала долго, так во всяком случае ей показалось, когда она перестала плакать и подняла голову.

На деревьях за окнами блестела от люминесцентных ламп, от луны и жестко шелестела листва. Заглушить этот шелест не могли придавленные расстоянием звуки оркестра в парке над рекой. И Наталья думала, что и эта далекая музыка и листва скоро перестанут быть, потому что идет осень. И скоро грянут дожди.

Наплакавшаяся, грустная, еще жалеющая себя и обиженная, Наталья услышала, как пришла мать, слышала, как она ужинает и несколько громче, чем было нужно, говорит с Полей — домработницей. Потом все стихло, а спустя несколько минут послышался шум воды. Мария Сергеевна никогда не поднималась наверх, не приняв душа. Наташа знала, что с усталостью, с запахами клиники Мария Сергеевна оставляла в ванной свою дневную жизнь и становилась той, какая была ей понятна и привычна, — милой, немного беспомощной и очень нежной.

Когда Мария Сергеевна остановилась на пороге Наташиной комнаты, Наташа притворилась спящей. Мария Сергеевна постояла так несколько мгновений и ушла.

И мысли Наташи вернулись к сегодняшнему разговору с Ольгой. Что-то в словах Ольги беспокоило Наталью не из-за родственных чувств. Она испытывала какую-то неловкость, словно была виновата в чем-то более глубоком, чем те слова, которые она говорила, и не перед Ольгой, а вообще — виновата, и все.

«Ничего не понимаю, — думала она. — Что ей надо еще! Девятнадцать лет — и такие нюни!» Это последнее она подумала уже энергично, со злобой, щуря в темноте глаза и раздувая ноздри. Потом она подумала: «Нет, папка вмешиваться не станет». И, веселея, она подумала еще: «И не надо. И можно вовсе без него. Может, поговорить с Артемьевым?»

У Артемьевых (Волковы так называли семью начальника политотдела) не было детей. И может, от этого генерал-майор Артемьев, по-крестьянски краснолицый, кряжистый и очень крепкий мужчина в возрасте шестидесяти лет, и его жена, очень домовитая, полная белотелая украинка с голубыми круглыми глазами, тянулись к людям, у которых были дети. В то время, когда Наташа и Ольга увидели Артемьевых, их сыну, который умер в трехлетнем возрасте, могло бы быть семнадцать лет. Ольга для самого Артемьева и его жены была взрослой, и они не воспринимали ее ребенком. Другое дело — Наташа.

Наталья, ничего не зная о их жизни и беде, сразу почувствовала это. Анатолий Иванович Артемьев добрел в ее присутствии, а Варвара Сидоровна, его жена, становилась еще суетливей и еще заботливей. Когда Артемьевы бывали у Волковых, то центром их внимания, что бы они ни делали, оставалась Наташа. И стоило Наталье уйти или только засобираться — Артемьев скучнел, а Варвара откровенно расстраивалась. Наташе нравились эти люди. Она, проголодавшись в городе, задержавшись на гимнастике или сразу после школы, забегала к Артемьевым. И вела себя там не то чтобы как дома, а скорее даже как у бабушки: шалила, рылась в старых армейских журналах, ела «на стойках», словом, делала то, что не посмела бы делать дома. Волков как-то сказал генералу: «Анатолий, вы с Варварой портите мне дочь…» Волков говорил не сердито, а скорее шутливо. Но Артемьев, натужно потянувшись к телевизору, хотя там все было в порядке, сказал:

— Зря ты беспокоишься. Хорошая дочка у тебя, И для девочки не беда, что ее бабушка побалует. Ты уж не мешайся.

Иногда, набегавшись и плотно, по-украински, поев у Артемьевых, Наташа устраивалась у них на тахте. И тогда (почти всякий раз) слышала сквозь дремоту, как Варвара Сидоровна звонила Волковым и тихо объясняла Марии Сергеевне, что дочь ее здесь, и что она спит, и что, как только проснется, Миша (водитель) отвезет ее домой.

Воспоминание об Артемьевых было для Наташи радостным. И, отвлекаясь от мыслей об Ольге, она стала думать, как всполошатся Артемьевы, если что-нибудь у Наташи будет плохо. На память ей неожиданно пришло то, как однажды, в прошлом году, она упала на катке, больно ушибла коленку. Ну, если честно, то не так уж и сильно, да потом и время прошло значительное, но Наташа была в слезах и прихрамывала, хотя можно было почти и не хромать. Варвара Сидоровна, всплеснув руками, едва не упала в обморок. Потом она собственноручно промыла ссадину, перебинтовала, напоила Наталью из рук своих чаем с малиной, для чего-то закутала ее в громадную генеральскую бекешу (руки у нее были ласковыми, невесомыми, ловкими) и позвонила своему мужу. Через десять минут тот прибыл, взъерошенный, в сопровождении военного хирурга.